Дети войны: как Ярославль выживал в страшные годы

Дети войны: как Ярославль выживал в страшные годы. Фото: семейный архив.

Принято считать, что во время Великой Отечественной войны Ярославль, по сравнению со многими другими городами, еще легко отделался. Но война не могла пройти мимо. Было трудно. Было страшно.

О тех днях, когда за жизнь приходилось буквально цепляться, «Комсомолке» рассказал 82-летний ярославский ветеран Великой Отечественной – труженик тыла, ветеран труда Семен Бройде. Сегодня с его разрешения мы публикуем эти воспоминания с комментариями историка Михаила Кербикова.

О тех днях, когда за жизнь приходилось цепляться, «Комсомолке» рассказал ветеран Великой Отечественной – труженик тыла, ветеран труда Семен Бройде.

Фото: Елена ВАХРУШЕВА

По лицам взрослых понял: произошло что-то страшное

1941 год, май, родители получили комнату в центре Ярославля, где необходим был ремонт. И папа отправил нас (меня 8 лет, сестренку 2 лет и беременную маму) к своим родителям на окраину Гомеля, чтобы мама там родила, и , когда папа закончит ремонт, мы вернулись домой.

Но вдруг 22 июня по радио объявили, что немцы напали на нашу страну. Я по лицам взрослых, разговорам и слезам понял, что произошло что-то страшное. Буквально через несколько дней нас с мамой отправили на грузовой машине в Москву, где нас встречал отец. И мы уехали в Ярославль. В начале июля папа ушел на фронт, не дождавшись рождения сына. А сын родился 27 августа 1941 года.

1 сентября я, как и все сверстники, пошел в первый класс. Кругом только и слышалось: война, война, война… Немцы стремительно приближались к Москве. Мы учились мало: два урока в день. Остальное время группами ходили по дворам, сараям, квартирам, собирали металлолом. На стене школы висел лозунг «Все для фронта, все для победы»! Мы знали, что из этого металлолома делали снаряды, пушки для армии, которая защищала нашу Родину.

Брат, мама и сестра. Фото: семейный архив.

Сбитый немецкий самолет в центре Ярославля

В первых числах октября 1941 года немецкие самолеты стали бомбить наш город днем и ночью. Какая же была радость у мальчишек, когда сбитый немецкий самолет привезли и поставили на Красной площади. Мы все бегали смотреть и кричали, что это наша Победа. Но немцы продолжали бомбить стратегический мост через Волгу. Военные заводы, такие как моторный, шинный, СК и жилые кварталы. Одна из бомб попала в цирк, убив слона, и я это видел своими глазами (цирк на пл. Труда, построенный в 1937 году, был деревянный и разрушен в 43-м, привычное нам здание построили в 1963 г. – Прим. историка) С этого момента нас, школьников, которые уже практически не учились, отвозили на трамвае за город, где мы убирали картошку, свеклу, морковь (за помощь колхозам школы могли получить часть урожая. - Прим. историка). Никто не капризничал, не жаловался на голод, холод, усталость. Вместе с учителями и директором школы мы выполняли эту работу.

В конце октября комиссар военкомата посоветовал маме забрать детей и эвакуироваться подальше отсюда, так как немцы были уже под Москвой, с одной стороны, и в 50 километрах от Ярославской области, с другой (считается, что немцы были в 50 км от Переславля-Залесского, боевые действия шли в районе Яхромы. Именно в этот период, по воспоминаниям первого секретаря обкома Н.С. Патоличева – «по городу поползли слухи» о том, что партийные работники эвакуируют своих родственников, оставляя город и жителей немцам. - Прим. историка). Он также сказал ей, что немцы не щадят никого, уничтожают евреев. Гомель был занят немцами. Мама за два дня поседела от переживаний. Вся жизнерадостная, веселая родня отца в один день была сожжена. Их было более 50 человек…

Дети войны: Семен Бройде с братом и сестрой. Фото: семейный архив.

В степь выносили умерших людей

Начало ноября 1941 года. Мама с тремя детьми, сама будучи инвалидом, после перенесенного тифа, решает уехать в эвакуацию на последнем грузовом пароходе-колеснике. Мы отправились вниз по Волге, не зная сами куда. Плыли несколько дней. Было очень холодно, мы расположились среди контейнеров прямо на полу, поближе к моторному отсеку. Дней через 10 наш пароход прибыл в Сызрань.

На маленькой привокзальной площади скопилось много людей, с маленькими детьми, старики. Помню, ночью на какой-то путь подали пустой товарный состав. И вся толпа бросилась к составу, многие падали через рельсы, кричали, толкались, на это было ужасно смотреть. Моей задачей было удержаться за маму и тащить за собой 2-летнюю сестренку. Мы устроились в вагоне внизу на полатях. Было холодно и страшно, кому не хватило место на полатях, стояли или сидели на корточках. Мы ехали более трех недель. Без пищи, без воды, без туалета. Поезд мог идти по 10-12 часов, иногда долго стоял, пропуская эшелоны. Если поезд стоял долго, мама и другие женщины, оставляя детей, бежали через все пути добывать пищу. Обменивали золото, часы, платки у местных на еду. Такая же картина была и с водой. Хорошо если удавалось набрать чайник, кастрюлю, пробираясь через эшелоны, стоящие на путях, пролезая под вагонами. Это входило в мои обязанности - ходить за водой. Было много случаев, когда люди, особенно дети, теряли свои вагоны, или поезд неожиданно уходил. Часто приходилось на стоянках воду пить прямо из лужи.

Поезд останавливался, тысячи людей выскакивали из вагонов, мужчины и женщины прямо тут же устраивали туалет. Самое страшное было по утрам, когда в степь выносили умерших людей, завернутых в отрепье, их оставляли прямо в поле: хоронить было невозможно, т.к. земля была промерзшей, да и времени не было. В конце пути кто-то назвал наш эшелон эшелоном смерти.

Первый раз за месяц поев, рухнули на единственную кровать

В конце ноября мы прибыли на станцию Макушино Курганской области. Тысячи людей выгрузились из вагонов, на улице мороз более 35 градусов. У вокзала стояло очень много подвод, ожидавших наш эшелон. Многих, кто покрепче и помоложе, оставили на станции в поселке. Остальных посадили в подводы и отправили по деревням. Ехали мы 18 километров, укутанные в тулупы, мама держала в руках подушку, где завернут брат, а мы с сестренкой ехали, прижавшись к ней. Лошадь шла очень медленно, извозчик много раз повторял одну и ту же фразу: «Не спите».

Уже было темно, когда мы добрались до деревушки, в которой было всего 11 домов. Когда мы выходили с подводы, ноги не стояли: настолько были замерзшие. Сестренка плакала, мама шла впереди, прижимая подушку. Когда мы наконец вошли в покосившуюся избу, нас обдало жаром сильно натопленной печи и запахом кислых щей. Нас здесь ждала старушка. Мама положила подушку на широкую лавку, раскрыла ее и в полумраке горящей лампадки мы увидели, что трехмесячного ребенка нет. Мама его, видимо, выронила из подушки где-то по дороге. Она как стояла, так и застыла, даже не шелохнулась. Прижала меня и сестренку к себе, так и осталась стоять. Дедушка, который нас привез, бросился на улицу к дровням, через некоторое время принес уже полузамерзшего брата в полулетнем одеяльце, который не подавал признаков жизни. Его раскрыли, это была замерзшая головешка. Что только ни делали: и водой брызгали, и по щечкам хлопали, переворачивали - ничего. Мама стала раздевать нас с мыслью спасти меня и сестренку. Бабушка, хозяйка, налила нам щей, картошки в мундире, хлеба и капусты. И первый раз за месяц поев, рухнули на единственную кровать замертво. А старенькая хозяйка дома забрала брата на русскую печку, что-то там шептала, мы так и не знаем, что она с ним делала, но уже под утро он вдруг заплакал, и этот громкий плач продолжался в течение 7 месяцев. Через день он покрылся сплошными фурункулами с головы до пяток. Очень пожилые женщины намазывали простыни какими-то мазями собственного изготовления, заворачивали его и на какие - то минуты он прекращал кричать. В это время мама его кормила.

Давайте хлопца на работу!

В деревне, куда нас привезли, не было ни электричества, ни радио, колхозники об этом понятия не имели. Мужчин в деревне не было, всех забрали на фронт. Эта была настоящая глухомань, мы ничего не знали, что творится в стране, только отдельные новости долетали до нас. На третий день к нам утром зашла бригадирша, которая была старшей в деревне. Она сказала, что все эвакуированные, от мало до велика, должны работать на сельхозработах, по приказу совнаркома. И вот наше положение: мама, инвалид, с грудным ребенком, который день и ночь кричал от боли, сестренка и я. Бригадирша, понимая наше положение, сказала: «Давайте хлопца на работу!». Я не понимал тогда, что такое настоящая работа. Мне нашли валенки на вырост, шапку-ушанку большую, что глаз не было видно, пальто в три обхвата до земли, подвязали веревкой, чтобы не сваливалось, посадили в сани и везли на склад зерна, где там уже трудились 10 ребят, от 11 до 16 лет. Две недели мы работали, грузили зерно в мешки, парни повзрослей выносили мешки к выходу.

В начале декабря пришел приказ: «Всех, кто может двигаться, невзирая на возраст, отправлять в лес на заготовку дров» (к заготовке дров действительно привлекали массово, причем всех, кто уже мог держать пилу или собирать ветки и сучья. - Прим. историка). Эти дрова нужны были для топки паровозов, эшелоны которых уходили в сторону фронта. Паровозы отапливались углем или дровами (паровозы пожирали огромное количество дров, опустошая полностью склады, которые не успевали наполняться. Так, Северная дорога расходовала до 16,5 тыс. м3 в сутки. - Прим. историка). Угля на станции, конечно, не было.

В лесу мы работали по 10 - 12 часов в день. Две женщины пилили деревья, кто постарше - обрубал сучья и на козлах распиливал на чурки. А мы таскали эти чурки в сани, сучья оттаскивали для костра, так как мороз стоял более 35 градусов. И отвозили в деревню чурки, складировали у дома бригадира и потом увозили на станцию. Один раз в день нам привозили горячую пищу. И так каждый день без выходных с 6 утра до 6 вечера. Я приходил домой, ни есть, ни пить не мог, падал замертво от усталости. Женщины, глядя на нас, плакали. Но мы знали, что дрова нужны для фронта. Ежедневно в конце дня, когда нас привозили из леса, нам ставили один трудодень, карандашом в амбарной книге, где не было фамилий, ставили только имя. И ежедневно нам выдавали на один трудодень 10 картошин, какую-то крупу, горох, моему больному брату пол-литра молока, каравай хлеба, когда забивали скот - немного сбоя. Один раз в неделю давали 3 л крови, которая, застывая, превращалась в студень, и мы ее ели. Вот чем мы питались. Мама потом рассказывала, что я в таком возрасте кормил всю семью.

В марте нас перевели на небольшую ферму, где мы заготавливали навоз, кто постарше рубил его ломами, а мы, помладше, таскали эти куски, прижимая к животу, складывали в кучу, а затем вывозили в поля. В мае начались весенние полевые работы. Нас выстраивали в шеренгу, пять метров друг от друга, на шеи вешали мешочки с зерном и мы их разбрасывали вправо и влево от себя, за нами ехала подвода с мешками. И так каждый день, никакие болезни в счет не принимались. Надо было идти, иначе семья оставалась без продуктов. Что такое сахар, масло, мы и понятия не имели. Хозяйка иногда давала нам яйца и капусту.

Воронка от авиабомбы на улице Нагорной. 6 ноября 1941 года. Фото: с сайта fotoyar.ru

Приходилось жевать прошлогоднюю солому

К июлю 1942 года немцев отогнали от столицы, и много сотен беженцев в ожидании вагонов в сторону Москвы сидели на привокзальной площади. Какой был путь обратно до Ярославля, описать трудно и больно. Страшная жара, без пищи и воды. Зачастую вагоны отцепляли на 2 - 3 дня от эшелона, и мы стояли в тупиках на станциях. А затем прицепляли, и так было 2 недели до дома. Особенно страдал мой младший брат. Единственное его преимущество было в том, что мама его кормила грудью. Порой приходилось жевать прошлогоднюю солому, которой в вагоне было достаточно много. Нам сказали, что в этих вагонах перевозили лошадей.

Ярославль встретил нас прямо с вокзала воздушной тревогой, немцы бомбили станцию с эшелонами военных и раненых. Трамваи не ходили, и мы целый день добирались 3,5 километра до центра города. Но дома нас ждал неприятный сюрприз. Комната наша была занята эвакуированной семьей из Ленинграда, мать, отец и сын 11 лет. Отец в звании подполковника интендантской службы. Решением райисполкома и военкома ему временно отдали нашу комнату. И целых 12 дней мы жили 7 человек в 19-метровой комнате. Но хорошо было то, что тут же появилась еда, которую давала нам эта семья. За это время мы получили продовольственные карточки и уже могли хоть что-нибудь на них получать. И с этого момента начался второй этап нашей жизни. Дома нас ждала похоронка, в которой говорилось, что отец наш погиб на фронте летом 1942 года.

Дрались из-за гнилой картошки

Это, конечно, было ударом по здоровью мамы. Мы все плакали, но жить надо было. Мама устроилась работать в сапожную мастерскую, у нее не было никакой профессии. Моей задачей было добывать еду, нянчить младших сестру и брата. Мама весь день до 16 часов работала. Я с самого раннего утра стоял в очередях, чтоб отоварить карточки, на которых выдавались продукты на несколько дней (в Ярославле карточная система была введена 15 августа 1941 года, она действовала до 1947 года. - Прим. историка). Но это был мизер продуктов, без мяса, без молока, без масла, без сахара. Хлеба выдавали сначала по 300 г, а потом по 250 г на человека. И можно себе представить, что недельные продукты мы съедали за 2 дня, и это было ужасно.

Каждое утро я собирал из ящиков, которые стояли во дворе госпиталя (бывшей гостиницы), очистки от картошки и овощей. У каждого из ребят был свой ящик с отходами. Иногда мы дрались из-за ящиков, если приходил кто-то другой. Собирали крапиву, лебеду вокруг двора. Самое тяжелое - это была добыча керосина для примуса. Была одна лавка керосиновая в городе, очередь занимали с ночи, за полтора километра от дома, керосина выдавали по 3 литра.

Еще приходилось бегать на Которосль, это тоже в полутора километрах от дома, на маленькой пилораме собирали опилки. Дома перебирал их, чтобы не попадались острые щепки, и варил пополам с перловкой, без масла, добавляя только соль. Ел сам, кормил детей и оставлял маме. Конечно, мама после работы готовила кашу, супы из того, что я находил. Воды горячей не было, а холодная - с перебоями. Чай всю войну пили с сахарином. Что такое конфеты, понятия не имели. Зачастую очистки из картофеля промывал в холодной воде, натирал на терке, до крови на пальцах, жарил на сковородке оладьи, добавляя только соль и воду, масла не было. В комнате стоял пар, как в бане. Дети все время плакали, хотели есть. Мне очень жалко было маму, чем она питалась, не знаю, последнее отдавала нам. Ежедневно она стирала, грела воду, мыла нас.

Немцы разбомбили всю улицу

Самое страшное во время войны были вши. Откуда они брались, не знаю, мы их тысячами уничтожали, а они вновь появлялись. Мама до глубокой ночи перешивала нам одежду из старого и кто что давал. Мне перешивали одежду из военных гимнастерок и галифе. Мама ложилась спать за полночь, а в 6 утра шла на работу. Но зачастую спать нам не приходилось. Каждый день, как по расписанию, с 10 вечера и до 2 часов ночи бомбили немецкие самолеты, и иногда нас загоняли в бомбоубежище под домом, там было сыро и холодно. И это продолжалось до 1943 года (над территорией Ярославской области врагом было осуществлено 1220 самолетовылетов, произведено 55 бомбардировочных налета. Бомбежкам подвергались, в основном, промышленные предприятия и коммуникации, но страдали и жилые здания, большинство которых было деревянными. - Прим. историка). Нас, ребят, вместе со взрослыми во время бомбежек просили дежурить на крышах домов, выдавали толстые резиновые перчатки, у взрослых были длинные клещи, а у нас крючки. При попадании на дом зажигательных бомб, мы со взрослыми должны были их обезвредить.

Как-то в 40 метрах от дома упала фугасная бомба и разнесла подстанцию, и мы остались без света. А двух ребят разорвало в клочья. В одну из ночей в 300 метрах от нашего дома, в бывшем пединституте, разместился госпиталь. И от его стены тянулась улица Мологская. Так вот немецкие самолеты не смогли сбросить смертоносный груз на мост и военные заводы, так как был сильный заградительный огонь наших зениток. И видимо, по команде, в злобе, они разбомбили эту улицу, от начала до конца. Зарево от пожара и грохот стояли всю ночь. И когда утром мы прибежали посмотреть, что произошло, все дома до единого были сожжены. В основном были деревянные двух- и трехэтажные дома. Торчали кое-где печные трубы. А на железных кроватях и вокруг лежали обгорелые тела детей и взрослых, которых покрывали зеленой тканью. Их увозили открытой грузовой машиной, прямо на наших глазах. Их было несколько сотен. Крики и плач стояли вокруг.

Дом, разрушенный бомбежкой, на улице Большая Павловская. 1943 год. Фото: с сайта fotoyar.ru.

Таскали бревна через весь город

Самая тяжелая пора надвигалась на нас. Это заготовка дров. Парового отопления в городе не было, купить дрова было не на что и негде. А ведь у всех в домах было печное отопление. Необходимо было заготовить не менее 5 кубов на зиму. Забота о заготовке дров в нашей семье легла на меня. Каждый день по два раза мне приходилось за 1,5 км бегать на Которосль собирать прибившиеся к берегу бревна после сплава и по одному, сырые двух-, трехметровые бревна, привязывая длинной веревкой, тащить волоком на плечах в гору.

Склон от реки был очень крутой, я по нему тащил, и падал от бессилия, и снова тащил, пока не вытаскивал наверх. И очевидцы, видя эту картину, особенно женщины, плакали, помогая вытаскивать бревна наверх, а затем я тащил их по каменистой дороге, 1,5 км до дома. А мне было всего 10 - 11 лет. Когда притаскивал эти бревна во двор, падал от изнеможения. На плечах у меня от веревок были кровавые подтеки.

Мама каждый вечер мне их смазывала и из старых полотенец делала повязки, но это не помогало. И так дважды в день и всю войну. У меня болели руки, плечи, живот. А что было делать?.. Счастье иногда заключалось в том, чтобы по улице, в полкилометра, удавалось зацепить бревно за грузовые машины, которые, медленно и очень редко ходили. Веревку наматывал на правую руку, где было привязано бревно, а левой держался за машину, а на перекрестке потом спрыгивал.

Мы с мамой пилили бревна по вечерам, иногда нам помогали соседи. Колол дрова я сам, складывая их в сарае, а затем осень и зиму таскал их на второй этаж в комнату.

Вместо школы - сапожная мастерская

В августе записывали детей, которые должны были учиться, но видя наше положение и обстановку, уходили и говорили, если будет возможность, чтоб я приходил учиться. Но положение в семье было настолько серьезное, что об учебе не могло быть и речи. В середине ноября 1942 года мама договорилась с руководством сапожной мастерской о том, что я буду работать там же посменно, мама - утром, я - вечером. Меня прикрепили к одному сапожнику-инвалиду, сначала я помогал как подсобный рабочий, а потом самостоятельно стал подшивать валенки, делать мелкий ремонт военных сапог. Эту продукцию и ремонт обуви мы делали для раненых госпиталя.

В этой мастерской был один выходной - воскресенье. И каждый выходной я брал ящик, который мне смастерили, две щетки, бархатку и гуталин, который мы с мамой варили по ночам, и ездил на Московский вокзал, там у меня было свое место, где чистил обувь военным и раненым. Многие из солдат и офицеров за работу давали мне не только деньги, но и хлеб, тушенку.

P.S. Вся семья Семена Иосифовича (кроме погибшего на фронте отца) выжила в годы войны. Семен Бройде после войны отслужил в армии и работал на Ярославском электромашиностроительном заводе – трудовой стаж 63 года.

Строительство привокзальной площади. 1945 год. Здесь мальчишкой Семен Бройде чистил ботинки военным. Фото: с сайта fotoyar.ru

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

«Детская правда» - ценный источник для историков»

Директор музея Боевой Славы Михаил Кербиков:

- Выражаю огромную благодарность редакции «КП» за возможность ознакомиться с детскими воспоминаниями о периоде Великой Отечественной войны Семена Иосифовича Бройде. Для историка детские воспоминания о прошлом, или «детская правда», говоря словами Даниила Гранина, это всегда ценный повествовательный источник. Из него мы можем почерпнуть информацию о повседневной жизни семьи в экстремальных условиях, увидеть военный Ярославль детскими глазами. Очень долго тема детей и детства в военный период практически игнорировалась, книги были редки и лишены какого-либо анализа. Если тема озвучивалась, то совпадала с официальной позицией – «Дети в ту суровую пору были не только жертвами – они становились и воинами». В действительности история детей, оставшаяся по большей части в тени домашних бесед и устных традиций, полна драматизма, противоречива и не всегда соответствует современным ожиданиям, представлениям о прошлом. Их воспоминания, их осознание своего повседневного опыта нужно не только зафиксировать, но и передать следующим поколениям.